Стихи Сергея Владимировича Аракчеева со страниц книги «Военная тетрадь»:«ШТРИХ К БИОГРАФИИ
Блиндаж. Говорок приглушенный.
Наслышался разных чудес.
Не знал, что к моей родословной
Такой у ребят интерес.
- Скажи-ка, а ты не потомок
Того… ну временщика? –
Звучит из угла, из потемок
Вопрос молодого стрелка.
- Да нет же, совсем не из графов я,
Пас прадед мужицких коров.
Слагалась моя биография
Под блики походных костров.
Змеились траншеями склоны.
Избенка, где взвод ночевал.
В переднем углу под иконой
Безбожник от ран умирал.
Сознанье застлали туманы
И пах за окошком укроп.
Ушел из села в партизаны
Крестивший бойца того поп.
Солдату живой бы водицы,
Чтоб выпить и на ноги встать.
Металась подстреленной птицей
По хате солдатская мать.
В печали все матери схожи.
А парень свое отходил.
Прибавилось утром погожим
На сельском погосте могил.
Запел соловей рядом где-то.
Я «т-сс» не сказал соловью.
Войдет ли, не знаю, все это
Хоть строчкой в анкету мою.
Полк в новый поход торопился,
Махал с сельсовета нам флаг:
В попутчики алый просился –
Такой же взлетал на рейхстаг.
1943-1945.
ПРЕДИСЛОВИЕ
У времени есть тоже мотовило,
Где нитями упругими – года.
Таких узлов война нам накрутила,
Что думал, не распутать никогда.
Воскресным днем, как громом оглушенный,
Стоял у репродуктора тишком.
Опомнился: «Война же!». В центр районный
Сорвался и все десять верст бегом.
Бежал что на пожар, еще похлеще.
А руки – в кулаки. А в горле – ком.
- Ну, хорошо. А где же ваши вещи?
Вопросом озадачил военком.
Хорош же был я – в тапочках, в футболке.
На сборы дали сутки. И потом
Качал меня вагон на верхней полке.
Я был мобилизованным. Бойцом.
Острижен под чистейшую нулевку.
Такие же прически у парней.
Подтрунивал им с полки: «Эх, «винтовка».
А до нее-то ехали семь дней.
Казенная подушка в изголовье.
- Подъем! – кричит дневальный от дверей.
Все это было только предисловьем
К военной биографии моей.
БАЛБЕС
Что таиться, это было
Августовскою порой.
Отделение отходило.
Да какой тут, братцы, строй:
Беспорядочно, устало
На восток тащились мы.
Голосить нас подмывало,
Лезло страшное в умы.
На душе гремят каменья –
Боль бередят, хоть умри.
Или это бес сомненья
Поселился там внутри?
Шепчет, страху нагоняя,
Доставая жуть со дна:
«Где ж твоя передовая?
Что, проиграна война?».
«Будешь ползать под фашистом
Что безжалая змея».
Переправа утром мглистым.
Отступленцев толчея.
У плота толкусь и я –
Закипает кровь моя.
...Берег издали маячит.
И на том-то берегу
Дали мы такой-то сдачи
Нас теснившему врагу!
И назад ни шагу. Прочно
Стали тут. Дым до небес.
Без сомнения, сгинул бы точно.
Сам я был тогда балбес.
В ЗАПАСНОМ ПОЛКУ
I – Длинный выпад
Солоноватым ручейком
Пот промывает кости.
Колю я чучело штыком
С размаху и со злости.
Двумя медалями звеня,
Сержант расправил плечи.
- Где ж длинный выпад? – «ест» меня.
Молчу. Не суперечу.
Бойцы, с поста сменившись, шли.
У тех – свои заботы.
А мне в двадцатый раз: «Коли!».
И ладно так сработал.
Двумя медалями звеня,
Глядит сержант довольный.
Легко на сердце у меня,
Хоть каждой жилке больно.
Сирень дурманяще цвела.
И я сказал: «Простите,
Что исколол вас, чучела,
Пока учусь, терпите».
II – Ходим с запевалами
Тыловые ветры дуют.
Полк негромкий – запасной.
Что алмазы нас шлифуют
Подготовкой строевой.
Расписанье, ой, как сжато –
До предела. Чур, не ныть!
В восемнадцать лет ребята
Строем учатся ходить.
Плац донельзя пропыленный.
«Рота, стой!». И я стою.
Строевик не прирожденный,
Но надежды подаю.
«Шагом, марш!». Легки и быстры –
Ходим с запевалами.
Из-под ног каменья в искрах,
Сапоги – кресалами.
Самому себе на диво
Плотно шаг печатал строй.
Дайте срок – пройдем красивей
По берлинской мостовой.
Это время еще где-то.
Нашагался – не могу.
Но, пожалуйста, об этом
Лейтенанту ни гу-гу.
ЦИКЛОНЫ
Циклоны, то антициклоны
Военный декабрь приносил.
Мне первые в жизни погоны
В ту зиму полковник вручил.
Вручал на большом построении
Курсантов. Оркестр на плацу.
И целых-то пять воскресений
Тащил эшелон нас к Ельцу.
Разрушенный мост без пролета.
За дальней-предальней чертой
Остались курсантская рота
И скудный паек тыловой.
Но вот и опасная зона –
Разбитый донельзя Елец.
Иные над нами циклоны,
Впитавшие сталь да свинец.
Забыли поля про суслоны.
Ушли полеводы в полки.
Сметаем мы вражьи заслоны
На выступе Курской дуги.
На фронте наваристой каши.
И даже сто граммов нальют.
Беру. Выпиваю. А как же –
Не то за святошу сочтут.
Хватает у нас пересмешников,
Могли бы кому одолжить.
Я стал не святым и не грешником
С походным укладом дружить.
Сражаюсь всю зиму и лето.
Стихи вот берусь сочинять.
Не стану иль стану поэтом?
Гадайте. А я – воевать.
1943.
ДЫМ
Мне б скорей с окопом поуправиться.
Рота в обороне круговой.
Замечали вы, что не курчавится
Почему-то дым пороховой.
Он завис смердящим, горьким пологом,
А за дымом – вражья сторона.
Кажется, в минуты эти волоком,
С неохотой тащиться война.
Не люблю тишайшего сидения –
То пальнем, то чуть передохнем.
Толи дело, братцы, наступление.
Только в нем, что отдано, вернем.
Только нам помощницей атака,
Где удача с нами заодно.
В ней-то, по словам ребят с филфака,
Суть, рациональное зерно.
Над пехотой вечер черной букою.
А у нас-то мысли не о нем.
Сунутся фашисты с контратакою –
В сто стволов с позиции турнем.
Пусть они, захватчики, закаются
Быть хозяевами на передовой.
Почему ж, скажите, не курчавится,
Виснет горько дым пороховой?
ОТ НАРОДА МНЕ ЗАДАНИЕ
Шарят пушечные дула
В Померании уже.
А меня писать тянуло
О Полесском блиндаже.
Не высокий и не низкий,
В три наката потолок.
Белорусскую прописку
Схлопотал стрелковый полк.
Ветры – шалые гуляки
Шли под пули не за нас.
Оборона. Контратаки:
Немцев – мы, а немцы – нас.
Сзади Пинские болота,
В стан врага идет гроза.
Иноземные высоты
Топчет русская кирза.
А в Полесье землемером
Ходит чинно пашней грач.
Плуг из люка от «Пантеры»
Ладит в кузне бородач.
От народа мне задание –
Быть в порядках боевых.
Нес войну, что мироздание
На погонах полевых.
1945
БЕЛОВЕЖСКОЕ ЭХО
Каменистым шляхом, спелыми хлебами
Полыхали танки с черными крестами.
В зареве пожарищ дали пламенели,
Шлялась смерть по хатам в зеленой шинели.
И не гонит в поле скот пастух на ранки,
Нет деревни больше – вся ушла в землянки.
Над старинной пущей, над болотом пинским
Надрывалось эхо плачем материнским.
Переспело жито, а никто не косит.
Даже похоронок почта не приносит.
С сумкой почтальона не пройдет по веске
Та, над чьей могилой шепчут две березки.
Но июльской ранью в гулкий бор кудлатый
Докатились с ветром дальние раскаты.
Гул родной с востока эхо подхватило,
Доброю надеждой села разбудило.
Отвели дороги тихие, лесные,
Скачут Беловежьем конники лихие.
И спешит пехота в потных гимнастерках,
Обгоняя роты, мчат тридцатьчетверки.
Скоро рядом с веской, над болотом мшистым
Породнится эхо с соловьиным свистом.
1944.
ОСИНКА
Мне без лирики было бы жутко,
Колобродит по жилам весна.
В лес зашел я совсем на минутку
И стою, захмелев без вина.
Как приятелю сосны кивают,
Зазывая в смолянистый бор.
И о чем-то своем затевают
Бессловесный с бойцом разговор.
В сосняке заблудилась осинка.
Все ликует кругом. А она
Притулилась. Стоит сиротинкой
В хороводе шумливом одна.
Я осинку сравнил с полонянкой
И заметил, что плачет она –
На стволе пуля сделала рамку:
«И тебя не минула война».
1944.
СЛЕДЫ
Крепчал морозец. Поутру
Шел в рощицу по насту я.
Стоят на девичьем смотру
Березки голенастые.
Все здесь о фронте говорят,
Все боем тут отмечено.
Вон дуб поник, как инвалид,
Снарядом изувеченный.
Не описать лесной беды,
Пни над воронкой скорчились.
А лесниковые следы
На минном поле кончились.
1944
ЗАТИШЬЕ
Затишье, я и автомат
В безделии до времени.
А ночь, как сотни лет назад,
Вся выткана из темени.
И для свиданий хороша,
И к ласкам не пугливая.
Да не поет моя душа
По мирным дням тоскливая.
Не спится. А в печной трубе
Все ветер что-то мается.
Не о моей ли он судьбе
Тревожиться, печалится?
1944
НА БРОНЕ
Бой снизу, сбоку, сверху третьим ярусом.
Все спуталось, переплелось в огне.
И я лечу воинственнее Марса,
Лечу не в старом мифе – на броне.
Несусь рассветом серым неоглядно
С шинели вместе к танку прикипел.
Боезапас опустошил изрядно –
Зря, что ли на броню с десантом сел!
«Тридцатьчетверка» воздух рвет мотором,
На бездорожье – гусеничный след.
Ну, здравствуй же, деревня Переборы,
Милей тебя и сел на свете нет.
Не виделись-то сколько! Вот везение,
Чтоб вновь среди знакомых тополей,
Как средь друзей. Здесь нас из окружения
Ты вывела околицей своей.
Был сорок первый. Выли полесчанки
По нас, да так, что вряд ли опишу.
И вот теперь на краснозвездном танке
Со взводом к ним на выручку спешу.
Лечу, лечу воинственнее Марса
На опаленной порохом броне.
Бой снизу, сбоку, сверху – третьим ярусом,
А переборы тянутся ко мне.
ВЫСОТА
Заупрямясь, высота
Все сдаваться медлила:
– Тра-та-та, да тра-та-та –
Огрызалась въедливо.
А над нами звездный ковш,
Ночка распогожая.
Высоту не обойдешь,
Бьется мысль тревожная.
Брать, так только напрямик.
Пули зло кусаются?
Притерпелся, пообвык,
Перестал им кланяться.
Но к фашистам страшно зол.
Да чего ж мы мешкаем?
Первый взвод уже пошел
Слева перебежками.
А за первым – наш, второй,
Вихрем атакующим.
Звездный ковш над головой
Мне мигнул ликующе.
ОСЕННЕЕ
В ненастье осень правит дроги.
Вся в прорезиненном плаще.
Спросил солдат: «До перемоги,
Ну – до победы – скильке ще?».
«Да я же, Грицю, не оракул», –
Вздохнув, ответствовал стрелку.
Вставали в новую атаку,
Бежали, чуть не штык к штыку.
Был промежуток крохотулей.
Но вот он вырвался вперед.
И скошенный фашистской пулей,
Упал на вражий пулемет.
Похоронили в ночь сырую
Его – в неполных двадцать лет.
И мне, быть может, в твердь земную
Закомпостирован билет.
Обидно гибнуть средь дороги.
Да и в полку неполный штат.
А мимо осень правит дроги,
Плащ променяв на маскхалат.
ПО ДОМАШНЕМУ
В разъединственной избе
На ночлег устроились.
И как раз в печной трубе
Ветры успокоились.
Край деревни, край войны.
Сны металлом рявкают.
Над бойцами со стены
Ходики тик-такают.
Вот неугомонные,
Как и мы, бесстрашные.
Сапоги казенные
Сушим по-домашнему –
На горячем припечке.
Сушка преотличная.
Только вот без выпечки
Печь-то, горемычная.
ГОСПИТАЛЬ
Скворец запевает с гнездовьем разлуку.
С саперной лопатой октябрь в суходоле.
И госпиталь рядом на скорую руку,
Развернутый сходу в пустующей школе.
Ушинский с простенка глядит с удивленьем,
Пылится в подсобке страдальчески глобус.
А возле шуршит ученический опус –
Корпел одногодок над тем сочинением.
Вчитался. Написано грамотно, хлестко.
Люблю вот таких – с не прилизанным стилем.
Куда ж ты заброшен военной разверсткой,
Шинельный мой тезка – Казанцев Серега?
А может, ты рядом – в соседней палате,
Где бились над азбукой младшие классы,
Куда прошагал в своем белом халате
Хирург с бородой Карабас-Барабаса.
САМОСАД
Было все: и похлебки с маком,
И сухарику черствому рад.
Но зато уж дымили со смаком
Презабористый самосад.
Он лечил от тоски и боли,
Без цигарки – какой разговор!
– Вы полегче б чадили что ли –
Накурили, хоть вешай топор.
Молвил кто-то из некурящих.
Мы глядели на них свысока.
Правда, чай был у них послаще –
Сладкоежки за счет табака.
По секрету: мне добрая фея
Подарила расшитый кисет.
А потом, как пошли трофеи –
Горы вражьих эрзац сигарет.
Вкус соломенный. Кашляли дико.
Говорили солдаты мне:
- Не по службе – по дружбе сходи-ка
На продсклад к землячку старшине.
И ходил. И просил со слезою.
И ссужал тот меня махрой.
Шел по кругу кисет с бирюзою,
Две затяжки и кашлю отбой.
Талисман
Смеркалось. Мы тут же прибавили шагу.
Ночевка не близко. А сердцу тревожно.
Уткнулся носком сапога в железяку.
Нагнулся, подкова средь пыли дорожной.
Обычно подковы находятся к счастью.
Хотя б не солгало на сей раз поверье.
А нас окружали фашистские части,
И этот большак был спасительной дверью.
Вот-вот ее наглухо немцы закроют.
Шанс с боем прорваться у роты ничтожный.
Колонна бредет. Слабонервные ноют.
Мне их разуверить никак невозможно.
Найти бы крылатое слово,
Да им громыхнуть бы над строем пехотным!
Да где ж его взять? Поднимаю подкову.
- Пусть будет моим талисманом походным.
Чего засмеялись? Карман не оттянет.
Надейтесь в боях на себя, не на бога.
Врага поколотим. И время настанет –
Подкову прибью у родного порога.
Над нашей колонною сборище тучек.
Под цвет настроения – тусклых и серых.
Но вот замечаю, как тепленький лучик
Мелькнул в отрешенных глазах маловеров.
Что дальше-то было? Монбланы терпенья.
Падения и взлеты. Дороги. Тревоги.
Второй белорусский пошел в наступленье,
Откуда и пишутся эти вот строки.
Подкову ж я в кузне оставил. Сгодится.
На что? Без меня кузнецы разберутся.
Быть может, гвоздями теперь ей прямиться.
А может, серпом с наковальни вернуться.
КРУЧИНА
Если мужество – молодчина,
С ним не страшен снарядный вой.
То попутчицею кручину
Я не взял бы в поход с собой.
Она сушит бойца, тревожит,
Коль письма от любимой нет.
Ни один терапевт не поможет.
Доставай лучше, парень, кисет.
- Да напишет еще дивчина,
Не кручинься, товарищ боец.
Есть куда повесомей причина
Для разрыва солдатских сердец.
Отошли вот, не взяли высотку,
Потеряли в атаке людей.
Старшина получил на них водку –
На живых. И запас сухарей.
Бедовали, справляя поминки
По бойцам. Даже ветер притих.
И застыли слезинки, что льдинки,
На ресницах ребят моих.
Но высотку мы взяли все же,
Рукавом утираю пот.
И кручина уже не гложет,
И под ложечкой не сосет.
Великомученик
От сверстников глазастых втихомолку,
Боясь, чтобы никто не пристыдил,
Полуслепую бабку-богомолку
Мальчонкой я к заутрене водил.
Смешно, как вспомню, у святой иконы
Бесовски электричество горит,
А старая кладет, кладет поклоны
За многогрешный наш «Энергосбыт».
Взрослел уже под гул фашистской «рамы2,
И брал с полком гвардейским город свой.
Ходил с миноискателем по храму
Я, что великомученик земной.
И прямо из атак, не сняв шинели,
Из алтаря две мины достаю.
Почтительно святители глазели
На каску краснозвездную мою.
КАМЕНЬ С ДУШИ
Еще один день занимается,
Светлеет в лесной глуши.
А у меня не снимается
Камень – валун с души.
Хоть встань, хоть на бруствер ляг ты,
Срывай, как умеешь зло.
А факт остается фактом –
Под немцем опять село.
Захватчик в мышиной шинели
Орет на крестьянку: «Швайн!».
Мы сделали все, что сумели
И нет перед совестью тайн.
И нет подкреплений, как прежде.
Да вон – на помине легки,
В промокшей до нитки одежде
Спешат на подмогу стрелки.
Подходят в колонне походной.
- Эй, фриц, белым флагом маши!
И мне улыбается взводный.
И камень скатился с души.
БЕЗЫМЯННОЕ БОЛОТО
Мы в том болоте сутки спали стоя,
Нас допекали мухи и жара.
Оно было зеленое, густое,
Там от застоя дохла мошкара.
Там не хотели рваться даже мины
И шли ко дну, пуская пузыри.
И если б не было за ним Берлина –
Мы б ни за что сюда не забрели.
ГЛУХОМАНЬ
Солнцем брызнувшая рань
Рыжей кошкой лижется.
А лесная глухомань
В партизанки пишется.
То черники наберет,
Шалаши повыстроит,
То тропинкой поведет
К дому бургомистрову.
Партизанской миной рань
Грохнет доброй кузницей.
Не гляди, что глухомань –
Подрывать искусница.
ПЕРЕКРОШИМ!
Снова утро в пулевом разгоне,
Цепью мокрой пашнею бежим.
Есть у нас в солдатском лексиконе
Емкое, как бой, «Перекрошим!».
Сзади страхи вытянули шеи,
Бью по целям, а не наугад.
Мы уже во вражеской траншее,
Так сейчас сгодился мне приклад.
Р-раз! И дюжий немец сгинул прахом.
- В поминальник, фрау, запиши.
Бью по каскам с треском и размахом.
- Уф, намолотился от души.
ТЕКУЩИЙ СЧЕТ
Снайпер старший сержант
Александра Касаткина
за короткий срок уничтожила
до 25 гитлеровцев.
(Из дивизионной газеты)
Кто в полку у нас богаче?
Снайпер Шура, не иначе.
У нее «текущий счет»,
Что ни день – ух, как растет!
Вклад заполнил три страницы,
А на книжке надпись: «Месть!».
Вместо денег – гансы, фрицы.
Сколько ж их у Шуры есть?
Посчитаем скрупулезно.
Ночью тихою морозной
Боннский фриц попал в прицел –
Пикнуть даже не успел.
А второй – из Магдебурга,
Целых пять – из Мекленбурга,
Двое сразу из Потсдама.
Ух, воинственная дама!
Да не дама, а девчонка.
Но к стрельбе подходит тонко.
Без промашки Шура бьет
И ведет убитым счет.
И не держит его в тайне:
Три из Франкфурта-на-Майне,
Бранденбургский немец плюс,
Что орал: «Сдавайся, рус!».
А эсэсовцы отдельно:
Трое, кажется, из Кельна.
И в итоге – чуть не взвод.
Продолжает Шура счет.
Ей в душе кричат: «Ура!»
Все мужчины – снайпера.
БОЛВАНКИ
Подкочегарив во времянке,
Опять корплю, над рифмой бьюсь.
Тешу словесные болванки,
Потом отделкою займусь.
Вот будет всякой стружки-дранки.
Печататься повременю.
Не про былинную тачанку,
А про болото сочиню.
Про топь у Беловежской пущи,
Где больше суток с ротой мок.
В болотистой, как кофе, гуще
До мелких косточек продрог.
У кочек шлепаются мины,
В глазах – зеленые шары.
Чуть не спровадила трясина
Меня тогда в тартарары.
Мне скажут, случай-де обычный,
Для заметушки подойдет.
Что ж, напишите поэтичней,
Хватает у войны болот.
…Пора закрыть у печки вьюшку.
Побудка крадется во взвод.
И предрассветная кукушка
Мне щедро годы раздает.
ВО ВРАЖИЙ СТАН
Кавалеру многих орденов
разведчику Михаилу Косенкову
и его боевым друзьям.
1.
Блиндаж пуржистой ночью – рай.
Сиди у камелька.
Подкинул дров и через край
Пей чай из котелка.
Иль о любимой погрусти,
Цигарку завернул.
Иль к другу сбоку примостись –
Всхрапни за всю войну.
Но нет, в такую кутерьму
Задача выпала ему:
Идти, ползти, скользить в снега –
Добыть у немцев «языка».
2.
Сосна маячит у ручья.
Крутые берега.
А за ручьем – земля «ничья»
А дальше – стан врага.
Закрывшись в рыхлый, свежий снег,
Ползут бойцы втроем.
Да где ж четвертый человек?
Ведь вышли вчетвером.
Повременить бы нам чуток,
Авось найдется он.
Ни звезд свечения дорог,
Опасность с трех сторон.
С четвертым нам передний край,
Сто метров до него.
Уже идут, гляди и не зевай,
Не спутай ничего.
И главное – не наскочи
На минные поля.
Не мне разведчика учить,
Бои – учителя.
Осинка в белом башлыке,
А времени в обрез.
Но что за призрак в сосняке
Мелькнул и вдруг исчез?
3.
Пурга беснуется, метет,
Ветрище шапки рвет.
Фриц дрогнет, ходит взад-вперед
И всех чертей клянет,
Что отыскался ему пост
Из всех постов хужей.
Метель, как розгами сечет,
За деревом пишем.
Шагнул туда, промолвил «гуд».
До смены добрый час.
А белый призрак тут как тут –
Обезоружил враз.
- Портянку, – шепчет Косенков, –
Толкай быстрее в глотку фрицу.
Портянку, так твою рас так,
Куда ты прешься с рукавицей!
И по дороге Косенков
Сказал дружку: «Куда годится,
Чтоб из-за этих «языков»,
Ты мерз зимой без рукавицы.
Попомни, парень, мой наказ –
Имей портянку прозапас».
Домой вернулись вчетвером,
Землянка – их родимый дом.
А немца сдали в разведроту,
Он был тринадцатым по счету.
ЛАМПА
Напевая «трам-па-пам-па»
И про близость двух сердец,
Взялся чудо-юдо лампу
Враз сварганить нам боец,
Подмигнул Василий Пряткин:
«Старина, готовь патент!».
Гильзы взял с «сорокопятки»
И простейший инструмент.
Стук да бряк. А из шинели,
Нынче списанной в утиль,
Получился, в самом деле,
Преотличнейший фитиль.
Спохватились, вот досада,
Вышел в роте керосин.
А Василий нам: «Не надо,
В лампу годен и бензин».
Наливаем. Солим в меру,
Чтоб не вышел пересол.
Тут как раз и вечер в сером
Всю землянку обошел.
Дышит в ней печурка жарко,
Тени спрятались в углы.
Освещение высшей марки
Хоть закатывай балы.
КОТЕЛОК
С парой кирзовых сапог,
С разной амуницией
Получил я котелок.
Марш звенел синицами,
Молоточками капель
Под стрехой тюк-тюкала.
За околицей шрапнель
С ветром улюлюкала.
Удирает немчура
Через рвы да надолбы.
День-деньской кричим «Ура»,
Подкрепиться надо бы.
Поварской состав ругнем:
«Эк отстали идолы.
Мы без кухни не умрем –
Потрошите «сидоры».
Развязал свой вещмешок.
Сверху тучи клочьями.
Достаю сухой паек –
Концентрат и прочее.
Котелок – на костерок,
Стал чумазым беленький.
Запах каши. А дымок
Заплутался в ельнике.
Час затишия пока.
Не спеша обедаю.
Как бы жил без котелка –
Сам того не ведаю.
ВИНТОВКА
Ты – тульская, я – коренной волжанин,
Выходит, мы с тобой не земляки.
Но вместе вот лежим среди проталин,
Стреляем в немцев с берега реки.
В каких мы переплетах не бывали!
От самой Истры до Березины
Ползли, вставали, падали, бежали
Ужасными дорогами войны.
И сколько раз меня ты выручала
В атаках, в поединках штыковых.
Не будь тебя со мной – пиши, пропала
Головушка, не числился б в живых.
Ты тот же воин, только не в шинели,
Солдату-пехотинцу первый друг.
И без тебя в походном жарком деле,
Сказать по правде – прямо как без рук.
В РИФМУ ОСЕНИ
У судьбы с нисхождения не просим,
Нам землянки заместо палат.
В рифму к осени просится просинь,
Да где взять-то ее в листопад?
Не погода, а мокросейка –
Зло дожди о приклад стучат.
Оружейникам сдал трехлинейку,
У меня теперь автомат.
Скорострельность за десять винтовок.
Разряжаю за диском диск.
Мы живем с ППШ без размолвок,
Пополам и удачи, и риск.
Дай начишу тебя до блеска,
Чтоб пальнуть по врагу, так пальнуть –
Закопать его в землю с треском
И закончить победой путь.
По-над бруствером плачется осень –
В листопаде, как в бахроме.
В рифму к ней так и проситься просинь,
Да вот видите, что на уме.
И ВСЕГО ОДНА ШИНЕЛЬ
Вот она моя постель,
По соседству с пушкою.
Подостлал под бок шинель
И шинель подушкою.
И шинелью же накрыт –
Теплою, суконною.
Как уснешь, коли не спит
Полночь батальонная!
Вместо баюшки бай-бай
Мин полет стремительный.
Вторит им зенитки лай –
Частый, оглушительный.
Где уж с ним соперничать
Шарику иль Тузику.
Стоп, довольно нервничать.
Сплю под эту «музыку».
Снов сладчайших карусель,
Да туман низиною.
В изголовии шинель.
И она ж – периною.
Ей накрылся. Люкс постель.
Сны без злого умысла.
И всего одна шинель.
Ловко? Сам додумался.
ЕЗДОВЫЙ
Заброшенный ток с довоенной половой.
Колеса в ухабе по верхние спицы.
«Эх-ма, Кострома», – возница.
Да что я – «возница», когда он – ездовый.
Порой молчалив, ироничен порою.
И всю-то дорогу дымит носогрейкой.
Медаль «За отвагу» поверх телогрейки.
«Давно ль наградили?» И слышу: «Весною».
Гадаю, в каких же погодных широтах
Мы раньше встречались – вот память на лица!
Постойте, его же я видел на фото
В армейской газете на первой странице.
Под снимком тогда прочитал я заметку
О том, как ездовый Никифор Бурмистров
В одну из ночей, без хождений в разведку,
Доставил в землянку к майору фашиста.
«Второго – то немца прикокнул лопатой –
Пробрались в тылы батальона подонки.
Зуб выбили в стычке. Теперь я – щербатый.
Уже отвоююсь, поставлю коронку.
Пусть доктор сварганит под зуб натуральный.
А тоже меня не признает старуха,
Когда ворочать из походов-то дальних?».
Смеется, улыбка от уха до уха –
Потом помрачнел.
И с присловием всегдашним –
«Эх-ма, Костром» – бор она под откосом.
И трогает вожжи – такой ли домашний,
Как будто он вез не патроны, а просо.
ЕЛЬ
Из атаки вышел взвод,
Вечер с лаской стелется,
И снежинок хоровод
Весело метелится.
В снеговую колыбель
Спать кладет осиночку.
Не забыла и про ель –
Вяжет ей косыночку,
Белую да пухлую.
На работу резвая.
А война как бухнула
И пол – елки срезала.
САВАОФ
Ставит дед горшок щербатый,
Бросил в печь охапку дров.
Сам гривастый, бородатый –
Что божничный Саваоф.
Он к столу нас приглашает
«Закусить, чем бог послал»”.
Хлеб с половой нарезает –
Сам молол и выпекал.
А в похлебке ни жиринки.
“Коровенку фриц пожрал
До копыт. Пустые ж кринки
О забор поразбивал.
Изверг!” – гневом закипает
Саваофов прототип.
Суп нам в миски подливает:
2Вся еда – вода да гриб.
Хуже страшного острога».
Разговорчивей дед стал:
«Партизанил понемногу,
Время даром не терял».
Кажет нам 2подворье Ицки»,
Где предатель жить осел.
Дед оглоблей, по-мужицки
Его намертво огрел.
С полицаем сделал тоже –
Был тут некий Пастухов.
«За его свиную рожу
Поп отпустит сто грехов.
Петуха пустил в управе
Сжег ее до уголька».
Не могу себе представить
Без медали старика.
ПОМИДОРЫ
Над окнами наличников узоры,
Под окнами не георгинам честь –
Румянятся на грядках помидоры,
С лучком бы их да с перчиком поесть!
Вкуснятина. Живые витамины.
Смолкают орудийные басы.
Внесла хозяйка полную картину
Томатов в светлых капельках росы.
Дарам земли мы должное отдали.
И я гадал, ища себе ответ:
- Ну как это их немцы не сожрали?
Хотя… у них на красное запрет.
- Да полноте, – хозяйка рассмеялась, –
На огородах вон голым-голо.
Моя гряда приманкою осталась,
На вас враги сорвать хотели зло.
Минировали, что б им пусто стало,
С «сюрпризом» чуть не каждый помидор.
И я бы там покойницей лежала,
Да спас из красной армии сапер.
Клянеть фашистов добрая крестьянка.
Мы у нее, как у родной, в гостях.
Прощаемся. А улицею танки
Несутся на огромных скоростях.
СЕЛО ОБЕЗМУЖИЧЕЛО
Село обезмужичело,
Притихли и скворцы.
Село обезмужичело –
Старцы и огольцы.
Пустырь на сельском выгоне,
Приют для ветров.
Красавиц-то на выданье,
Да нет женихов,
Кто в землю зарывается
У пуль на виду,
Кто в госпитале мается
В тяжелом бреду.
Или хромает с палочкой,
Рвусь на передний край.
Безбожникам до лампочки
Ворота в рай.
Подай им Бранденбургские
Потом, а не сейчас.
Селенья белорусские
Благословляют нас.
В селе постоем временным
Стоим. Гроза.
Нам ни одной беременной
Не кинулось в глаза.
Хозяйка по-простецки:
“Нема ж кому робить.
А нам пеленки детские
Недолго пошить!
День без базара птичьего.
Ржавеют топоры.
Село обезмужичело,
Но это – до поры.
НОВЫЕ ВОРОТА
Хата чуть не на полроты.
Мы крестьянке говорим:
- Дайте, новые ворота
Взводом вам соорудим.
Доски есть, а остальное –
Дело наших крепких рук.
И село прифронтовое
Огласил топорный стук.
Горячо взялись с охотки.
Надо дом – построим дом!
Ух, пила-то без разводки
Залежалась. Разведем.
И фуганок-молодчина:
Стружки пенною копной,
Будто кудри у блондина
До повестки призывной.
Молотки ходили в пляске.
Я последний гвоздь забил.
Хорошо бы банку краски,
Да сельпо фашист спалил.
Погремев в печи заслонкой,
Нам хозяйка есть несет.
Синеватой самогонки.
Из заначки достает,
Из тряпицы пробочка.
На столе чадит коптилка,
Пахнет свеклой водочка.
- К делу выгнала немного
Вдругорядь остерегусь.
Шутим мы: – Боитесь бога?
- Участкового боюсь.
Подкрепились. Вышла рота.
Замыкающий – в хвосте.
И приветливо ворота
Нам мигнули в темноте.
ОТ ПЕРВОГО ЛИЦА
Дивизионка в две страницы,
Пришла и тут же нарасхват.
Курсивом под передовицей
Мои стишата. Страшно рад.
И заголовок преотличный.
Но вот боец из хохломы
Наводит критику публично:
- Все «я» да «я», а где же – мы?
Один, выходит, воин в поле? –
Кидает прямо мне упрек.
– Чудак, не понимаешь что ли, –
Я убеждал его, как мог.
Вот, лично получил патроны –
Для немцев порцию свинца,
В них целюсь собственной персоной,
Луплю от первого лица.
Вот упросил со мною музу
Шагать до самого конца.
Служу Советскому Союзу
Бойцом, от первого лица.
СТАЛ ДО УЖАСА КОЛЮЧИЙ
Уходил когда на битву,
Взял все нужное с собой.
Только вот по части бритвы
Не сработал головой.
Да и то сказать, в ту пору
Был завзятый ветрогон,
Лез ершом в ребячьи ссоры
Был в футбол вот так влюблен –
Пуще, чем в девчат-трещоток.
Свой, мальчишеский, резон.
Голым был мой подбородок,
Словно школьный стадион.
Так, пушочек золотистый,
С ним веснушки тет-а-тет.
А теперь такой ершистый
По прошествии трех лет.
Стал еще кирпично-жгучей,
Дайте бритву на прокат.
Не могу ж идти колючим
Я с концертом в медсанбат.
ИНЦИДЕНТ
Усы топорщатся по-рачьи.
Ворчлив, не в меру, кашевар:
- Не вкусно? Нежности телячьи,
Ты погляди, какой навар.
Деликатесы дома, мальчик.
Мелькание ложек у костра.
А языкастый автоматчик:
- Навар-то, батя, с топора?
Чего там, зряшные напасти,
Нормальный суп, закладка вся.
Не в кашеварской это власти
Сварить из пшенки порося.
Как навалились с голодухи
И показалось дно в момент.
Наш кок строчит письмо старухе,
Забыт случайный инцидент.
Мы коротаем время в шутках,
Что сами лезут в разговор.
И сыто барствует в желудках
Добром помянутый кондер.
КАЧАТЬ НАВОДЧИКА!
Не продохнуть – жара, пылища.
Сейчас бы с пляжа да в волну.
В десятках метров «тигр» вверх днищем –
Ему уже ни «тпр-ру», ни «ну».
Вот так мы танки распрягаем –
С ухваткой русской, так сказать.
И слышим, кто-то предлагает:
«Качать наводчика, качать!».
А тот по ходу сообщения
От нас пустился наутек.
Словили парня отделением,
Он отбояриться не мог.
Застенчив хлопец по натуре.
Подбросили: «Большим расти!».
Кричит наводчик с верхотуры:
«Ох, дайте ж дух перевести».
КУКУШКИН ЛЕН
Зной. Жажда. На нас гимнастерки, что шубы.
В соседнем окопчике раненый стонет.
«Пи-ить», – шепчут его пересохшие губы.
Ползу к ручейку, что о камни трезвонит,
Резвится, змеится – врагами пристрелян.
Прошу – огоньком, мол, прикройте ребята.
«Максим» заработал. Трещат автоматы.
В ложбинке кукушкин лен густо рассеян.
Прижал его крепко. Пускай уж не взыщет
Беспутная птица с солдата за это.
Сто метров осталось. Сто пуль меня ищут.
Висит надо мною военное лето.
Поникли, пожухли на взгорках растения,
Заждалось полива кукушкино поле.
А фляг на ремне со всего отделения.
И кровь на руке. И не чувствую боли.
С живительной влагой таким же манером
Вернулся. Осколок чуть-чуть поцарапал.
И вскорости полдень стал скучным и серым.
Гроза полоснула. И дождик закапал.
Над вымокшим лугом ударила пушка
Но в бой не пошли. Тишина наступила
И только в заросшем распадке кукушка
Свой лен все хвалила, уж так-то хвалила!
ЧЕТВЕРО СМЕЛЫХ
Знатному пулеметчику Джалалу
Кудайбергенову и его боевым друзьям.
Перекопан, перепахан
Возле бруствера песок.
Разорвал боец рубаху –
Друга ранило в висок.
Перевязка боль смягчила
И придя в себя солдат,
Приподнялся через силу,
Взял молчавший автомат.
Диск сменил в одно мгновенье
И с прибрежных хмурых скал
С яростью, c ожесточением
По врагам стрелял Джалал.
Над плацдармом «Илов» звенья
Подбирают облака.
А в живых из отделения
Сам Джалал да три стрелка.
Все сплелось, перемешалось,
Берег ходит ходуном
И сама река казалось
Опрокинутой вверх дном.
Гулко вздрагивали дали.
Ночь дышала чабрецом.
До подхода рот держало
Берег четверо бойцов.
– Почему мы победили? –
Повторил Джалал вопрос.
И седым-седым от пыли
Встал в окопе в полный рост.
И рукой поправил каску:
– Дело, видите ли в том ...
Вон – развилка, вон – указка
Вглубь плацдарма острием.
Вглубь! Назад дороги нет –
Вот, пожалуй, весь секрет.
ПОЛКОВНИК
Прыгнул полдень на подоконник,
Солнцем высветлена палата.
Пожилой отставной полковник
Угасал в ней, как гаснут закаты.
Грызла боль, а стонать совестился.
Но как бредил – с ним не было сладу:
Все в Испанию торопился
Добровольцем в интербригаду.
Возвратилось сознанье не скоро,
Аж за линией Маннергейма.
Ни снегов, ни атак, ни шюцкоров –
Лишь подушка в больничных клеймах.
Поспешила с уколом сестрица,
Полегчало, раздвинулись стены.
Встали годы, события и лица
От Мадридского фронта до Вены.
Не упомнить атак и сражений,
Были радости и утраты.
Полтора десятка ранений
Насчитали ему в медсанбатах.
Воевал не за страх, а за совесть,
У смертей обрывая постромки.
Не уходят такие в потемки,
Им прямая дорога в повесть.
ЖОЛНЕЖКА
Не помню уж, сутки иль сколько
Стояли мы в том городке.
Нам пела красивая полька
На милом своем языке.
Хлестала поземка в ворота
Последней военной зимы.
А песня все звала кого-то.
Сидели притихшие мы.
Не нужен был нам переводчик.
Рассвет за окошком редел.
А голос – живой колокольчик –
На ноте печальной звенел.
Певунья назвалась Агнежкой,
Ей больше как двадцать не дашь.
Была она тоже жолнежкой –
Солдаткой по-русски сказать.
Тревога подняла нас рано,
Простившись, шагнули за дверь.
Дождалась ли Агния Яна?
Спросить бы, да где уж теперь.
1945-1972.
СТАРИННЫМ ШЛЯХОМ СВЯТОСЛАВА
Идем державною облавой
На немца шляхом столбовым,
Где ратоборцы Святослава
Ходили к степнякам на «Вы».
Но мы к врагам не деликатны –
Бьем, как положено в бою.
Диск опустел. Да я не жадный –
Другой мгновенно достаю.
Безостановочно влетаю
На вражеский передний край,
В упор стреляя, отправляю,
Фашистов в лютеранский рай.
А может в ад? На сортировке
Определят кого – куда.
С осины желтые листовки
На нас бросают холода.
Но мы не чувствуем прохлады.
Метнул гранату рядовой.
Танк рыкнул в гущу листопада
И вспыхнул огненной копной.
Боец стирает пот пилоткой
С лица. Доволен лейтенант.
А рядом с порванною глоткой
Застыл фашистский «Фердинанд».
Нам ветер свищет: «Браво, браво!».
Старинным шляхом Святослава
Идем облавой на врага.
«КНЯЗЬ СЕРЕБРЯНЫЙ»
Ста бедами испытанный,
Со ста холмов обстрелянный.
А в вещмешке зачитанный
До дырок «Князь Серебряный».
Со мною перелетовал,
Познал фашистов происки
И штампов фиолетовый
Библиотеки Лоевской.
По Белоруссии шагал
С полком. Теснили фрицев мы.
Я же книжку подобрал
На самой на позиции.
Возле окопчика ручей,
Да комаров засилие.
А где же сам-то книгочей,
И как его фамилия?
Тут наши часом бой вели.
Огонь: земля ли, небо ли –
Не разобрать. И отошли.
Считайте, сколько не были.
Лес по-весеннему одет.
А солнце к лету движется.
Хотел бы знать я, жив ли нет
Хозяин этой книжицы.
Пойду, спрошу баллистику,
Что зряча ночью темною.
Бойцу ж за беллетристику
Спасибо преогромное.
БЕРЛИНСКИЙ ПРИГОРОД
Начну с картины сразу я.
Большак. У самой рощицы
Развилка. Шустроглазая
Стоит регулировщица.
Пехота к ней с вопросами:
- Ну, как живешь, курносая?
- Что такая строгая?
А танки мчат дорогою
Без шутки и без горести
На самой высшей скорости.
Свежо. Без всякой лести нам
Погоны ветер трогает.
Берлинскими предметами
Шагает. Сердце екает.
Походным счастьем полнится –
Война к развязке клонится.
Встречали нас не массами –
Встревоженными лицами.
Над улочками тесными,
Над зданием полиции –
По ветру скороспелые
Вспорхнули флаги белые.
Плывут как в наводнение
В поверженном смирении
… Столицы вражьей пригород,
Мы в нем, что судный приговор.
1945
ДИВИЗИОНКА
Посвящается Е.А. Петрову
Последний залп. Последняя воронка.
Такую-то свалили с плеч войну.
В наградах обошли дивизионку,
Так я хоть теплым словом вспомяну.
Замшелыми торфянистыми прелями,
Настилом скорым из сосновых лап,
Скрипели мы, тянули мы неделями
На лошаденках типографский скарб.
За нас бледнели встречные березы,
Был нашим каждый придорожный ров.
Шагал главкомом нашего обоза
Евгений Александрович Петров.
По-дружески, за редкой чаркой – Женя,
А в остальном «товарищ капитан».
Дивизия вперед и мы в движении,
Хранил нас случай от потерь и ран.
Что б прятались от пуль, никто не скажет.
Уверовав в счастливую звезду,
Сагит Аипов раз за репортажем
Плыл через вешний Одер на плоту.
Судьба уж у газетчика такая,
Что к фронтовой опасности привык,
Был старожилом на переднем крае,
А в табели о рангах – тыловик.
До хаты иль землянки добирались
И сразу журналисты перья в ход,
Наборщики над кассами склонялись
И выходил “Советский патриот”.
Со звонкой шапкой через всю страницу,
Зовущей в наступление солдат.
Со свежей сводкой и с передовицей,
Стихом про медсанбатовских девчат.
Далекий путь. Короткие стоянки.
Стопа моих отчетов о боях.
Вздымали зябь полесские крестьянки
На наших отощалых лошадях.
А мы в победной гуле батарейном –
Обстрелянный редакционный штат –
На скороногом “Опеле” трофейном
Катили вглубь германских автострад.
Последний залп. Последняя воронка.
Пробоины в рейхстаговской стене.
Ушла в запас моя дивизионка
И сиротливо сразу стало мне.
1943-1944.
***
Спасибо полесской кукушке
За тридцать ку-ку с надбавкой.
На днях откопал заметушку
С твоей редакторской правкой.
Уж так повыкачивал «воду»,
Повыжал ее словно прессом,
Что «хрупкая ткань небосвода»
Исчезла с «загадочным лесом».
С «белесою облачной ватой»,
С «коварною дымкою серой».
Остался солдат с гранатой
Один на один с «Пантерой».
Другие не лучше строчили
Тебе с огневого порога.
Зато мне в полках говорили:
«Неплохо ты пишешь, Серега!»
***
Вновь пуля прошла сторонкой,
Спасибочко ей за любезность.
Пусть выше дивизионки
Моя не вспарит известность.
Не взыщет с меня Росссия,
Что вот не взлетел на высоты.
Мне хватит внизу пехоты.
О ней и слагаю стихи я.
БЕССМЕРТНИКИ НА КАПОНИРЕ
У солнышка улыбка шире,
Крылатый ветер за спиной.
Бессмертники на капонире
Стоят в обнимку с тишиной.
Она хозяйствует повсюду,
Бразды правления в руки взяв.
Трофейного оружия груды
Умчал состав на переплав.
Из «фердинашек» выйдут плуги
И трактора для МТС.
А мы толмачим на досуге
В своем полку «о-кей» и «йес».
Чужой язык берем напором
Из англо-русских словарей:
С союзниками встреча скоро,
Шагаю с Подмосковья к ней.
Был зол сначала я на Джона,
Да и на Гарри, ох, как зол.
Трещала наша оборона,
Никто на помощь не пришел.
Второго фронта ждали, ждали,
А вы тушенку нам свою.
Все ж под конец завоевали.
Ну и за что вам «сэнк-ю».
...Чехлят советские солдаты
У пушек сиплые стволы.
Пускай теперь уж дипломаты
Срезают острые углы.
Стрельбу услышим разве в тире
Да в час салютный над страной.
Бессмертники на капонире
Стоят в обнимку с тишиной.
ВПЕРЕД
Светлой памяти А.М. Труфаненко.
Был берег спасительным домом,
Окрасился в алое лед.
Над цепью залегшею «Вперед!».
И, кажется, даль встрепенулась,
И страхи прошли стороной,
Когда за парторгом рванулась
Вся рота шинельной стеной.
Носилась пурга, как хотела,
Над стылою гладью реки.
Щетинисто сталь заблестела –
Пошли в штыковую стрелки.
И резались стенка на стенку
Мы с немцами. Наша берет!
Враг дрогнул. Андрей Труфаненко
Пехоту в атаку ведет.
И мечутся в панике фрицы,
Колотим их с разных сторон.
Смотрите-ка, сколько партийцев
С парторгом – весь наш батальон.
АВТОГРАФ
Умолкнул бой в сплетеньи улиц узких
И вместо чужеземных «гросс» и «гранд»
Мы написали вывеску по-русски,
По-нашенски «Советский комендант».
И мой земляк с медалью «За отвагу»,
Что шел из-под Великих Лук с полком,
Шагнул под своды дымного рейхстага
И расписался на стене штыком.
Ушла война. Истлели вражьи кости.
И вновь неонацистский легион
Из мертвых воскресает «Дранг нах Остен»,
Что б посадить фон Таддена на трон.
Но горестный урок войны тотальной
Усвоен немцами наверняка.
А кто забыл – напомню специально
Я тот автограф русского стрелка.
Январь 1960.
ПЬЕДЕСТАЛ
Мы этот город на рассвете взяли,
Бессонные в атаках были злей.
И Бисмарк – полубог на пьедестале –
Здесь был единственным из всех властей.
Да что он мог? Лишь, молча, ждал момента.
Потом, подхваченный взрывной волной,
Слетел с державнейшего постамента
На пыльную брусчатку мостовой.
Я этому тогда не удивился.
Но снова реваншизм равняет строй.
У них и Фюрер новый объявился –
Фон Тадден, так сказать, Адольф второй.
Он чтим. А демократов арестуют.
Однако я доподлинно узнал:
В том городе, что брали мы, пустует
Нам хорошо знакомый пьедестал.
Май 1965
У ДЕРЕВНИ С НЕРУССКИМ НАЗВАНИЕМ
Изболелась душа ожиданием,
Не вернулся с войны капитан.
У деревни с нерусским названием
Приютил его старый платан.
Он склоняет печальные кроны
А как дождик – в слезах простоит.
В листопад, будто шелком знаменным,
Устилая могилу, шуршит.
Мчатся весны сквозь ливни косые,
Отпускаются в кирхе грехи.
И у немцев, совсем как в России
Будят зори, поют петухи.
Далеко ушагали солдаты
С той победной салютной весны.
Ходят в Минске уже в октябрятах
Капитанского сына сыны.
Подрастут шалуны и узнают
Про героику наших дорог
И про то, отчего не снимает
Их бабуся свой черный платок.
ВОЙНА
До свидания, тишина,
Во дворе идет война.
У Володьки три дружка –
Сразу целых три полка.
Рядом дедушки стоят,
Консультируют ребят,
Вносят поправки
Полковники в отставке.
Слышу реплику: – Погодь-ка,
Кто ж воюет так, Володька?
Невозможно, верь мне детка,
Наступление без разведки.
И без этой ... вот склероз:
«Рекогно-сти-ров-ки».
Так воюет лишь обоз.
Вот, садовые головки!..
Вовка тактику меняет,
Деда очень уважает.
Дед в дому такой один:
У которого две «Славы» –
Первый орден – за Елгаву,
А второй аж за Берлин.
Вновь дымок на горизонте,
Я блокнот свой достаю
И беру, как брал на фронте,
У комдивов интервью.
1966
МОИ ОДНОГОДКИ
Глядят с постаментов гранитных сурово
Мои одногодки, не снявшие касок,
Чьи жены всю жизнь безутешные вдовы
И выросли внуки без дедовых сказок.
Они и века простоят молодыми
Солдаты, отлитые в бронзе червонной.
Мы, шедшие с ними путями крутыми,
Шагнули уже в легион пенсионный.
Ушли, так сказать, на покой ветераны.
Но редкие ночи у нас бестревожны:
Уснуть не дают застарелые раны,
Да холмики братских могил придорожных.
Мы делаем все, чтобы снова не стало
К переднему краю зловещих указок.
За этим следят и они с пьедесталов –
Мои одногодки, не снявшие касок.
1965.
РОМАШКИ
В цветенье буйствовало лето,
А дали были так часты
И в сарафан цветной одета,
Ромашкой мне казалась ты
Потом война. Бои. Походы.
Где только не носило нас.
О бедном командире взвода
Едва ль вы вспомнили хоть раз.
А я то помню. Помнил я то,
Идя сквозь дымную версту
Уж вы простите мне, солдату,
За эту вот, за прямоту.
К чему лукавить взглядом томным,
Коль сердце кажет на порог.
В глазах у вас не мир огромный,
А отчуждения холодок.
У жизни тоже есть промашки
И много разных «почему».
Хотел купить я вам ромашки
Да передумал – ни к чему.
1967.
ДИПЛОМАТИЧЕСКИЙ ПРИЕМ
Капитуляция Германии.
Салюта орудийный гром.
И шел о одном посольском здании
Дипломатический прием.
И люстра с потолочных высей,
Нависла, что дамоклов меч
Над свитой шевелюр и лысин,
Над откровеньем дамских плеч.
Их выставляли не пугливо
Мужские взгляды пламенить.
Официальная учтивость,
А правде некуда ступить.
Ее хозяева не ждали
В моих солдатских сапогах,
При орденах и при медалях
И ветвью пальмовой в руках.
Пришла с надрывным вдовьим плачем,
С невосполнимостью утрат.
А здесь хотят переиначить
Ту правду на особый лад.
Одеть в долларовые ризы,
Пустить молвой везде трубить,
Что если б не было ленд-лиза,
Врага бы нам не победить.
Чтоб ни твердили дипломаты,
За нас – победная весна.
И все, что одолжили Штаты –
Вернут им русские сполна.
До одного воротим цента,
До списанных в утиль мортир,
Возьмите в качестве процентов
Спасенный от фашизма мир.
Мы кровью за него платили.
Кто ж у кого теперь в долгу?
Вас дипломатии учили,
А я без правды не могу.
1945-1950.
СТАРЫЕ МЕЛЬНИЦЫ
Облюбовав солнцепек и пригорки,
В век автоматов стоят что отшельницы,
Старые, добрые, как поговорки,
Крылья сложили уставшие мельницы.
К ним отскрипели деревни обозами.
Сгинули мельники с силой нечистою.
Лето вокруг хороводится с грузами,
Да подбегают машины с туристами.
После увиденной в городе готики,
И в придорожном кафе захмелевшая,
Ищет компания сельской экзотики,
Крутит транзисторы осточертевшие.
Край партизанский в войну прокормившие,
Смотрятся мельницы в небо бездонное.
Честно свой мельничный век отслужившие,
Стали, как люди, они пенсионными.
ДО ПОРЫ
Все до поры. Вот даже топоры
Проходят многократные заточки
И жарком деле ждут без проволочки
Своей металлоломовой горы.
Их пустят в переплав с делянок дальних,
Перекуют в нужнейшую деталь.
Придумали для стали наковальни,
А для сердец не выдумано. Жаль!
Я грохотал бы в кузне «тяжким млатом»,
Без отпусков на берегах Куры.
Выковывал бы заново солдатам
Сердца, изношенные без поры.
Возможно, средь иных цивилизаций
Вопрос о долгожительстве решен.
Нет под руками точной информации,
Редеет человечий гарнизон.
Ушли мои былые командиры,
Водившие в баталии меня.
Не в медсанбатах распрощались с миром –
Уже на штатских линиях огня.
Укрыла их земная оболочка.
Все будем там. Загробие – в тартарары.
Не отвечают на тире и точки
Землян настырных звездные миры.
Безмолвствуют. Возможно, до поры?
РАТОБОРЦЫ
Четверть века как сняли шинели.
Фронтовые мои лейтенанты
Постарели и посивели,
У внучат вот теперь в адъютантах.
Нам пока что не в тягость годы,
Отслужили да рук не сложили.
Пионерию водим в походы
По местам, где в атаки ходили.
Молча слушают экскурсанты,
Как мы взводом высотку держали.
Вражьи «Тигры» и «Фердинанды»
Нашей сталью трофейной стали.
Покружили бои нас по свету,
Сами стали уже отцами
Дети воинов, чьи партбилеты
Продырявлены вместе с сердцами.
Четверть века проспали солдаты
В европейской земле незнакомой,
Ну, а нас вот выводят за штаты
Моложавые райвоенкомы
Из запаса прямехонько в деды.
Жить едва ль нам до ста, мы не горцы.
Но не снимет с учета Победа
Никогда нас, своих ратоборцев.
Июнь 1969-1970.
СОКУРСНИЦА
Луна метелицей потушена,
С утра погода что-то куксится.
Концертом согревает души нам
Твоя любовь, моя сокурсница.
Аккорд, и челн, рожденный звуками,
Скользит невидимый по взморью.
И Моцарт ласково баюкает
Старинный зал консерватории.
Звучит рояль волшебный лирою,
Встает Бетховен с песней бражною,
Профессор, прозванный «придирою»,
Кивает в такт с глазами влажными.
За окнами полночь с порошею,
А сердце будто молот в кузнице.
Стучит, стучит, моя хорошая,
Нет, ты мне больше, чем сокурсница.
Официально мы дипломники,
Пиши меня к себе в паломники.
СОЛДАТСКИЙ СОН
Ночник освещает казарму,
У входа дневальный на страже.
Спят будущие командармы,
А может и маршалы даже.
Но скоро ли это случится?
Не пишутся быстро и книжки.
Пока же различное сниться
Ребятам с короткой стрижкой.
Кому боевая тревога,
Что кончилась битвою жаркой.
Иному соперник Серега,
Идущий в обнимку по парку
С Любашей, чьи письма приходят
По три на неделе солдату.
Чудак! Не захороводит
Дивчину красавчик с физмата.
Поведала ж ей подружка
Про этакого красавца.
На фото – картинка, игрушка,
А в жизни ухватки мерзавца.
Да, случай, конечно, печальный.
…Спят хлопцы, уставши безмерно.
Их сны охраняет дневальный
И бодрствует девичья верность.
Рига, июнь 1970.
ГЛИЦА
Над кромкою леса зарница,
А низом – две ниточки троп.
И хвоя, по-местному «глица»,
Ковром мне устлала окоп.
И мягко и сухо – как славно!
Да сердце, поверьте, кричит –
Иголки, что с елки, недавно
Я видел в избе на печи.
Где грелся, продутый метелью,
Ледяшкой стал даже кисет,
Подумал, с лечебною целью
Там сушится хвоя. Да нет.
Сушили с иным назначением.
А высушив, в ступах толкли.
И всем горемычным селением
Лепешки-чернушки пекли.
Немного картошки для связки.
Да горстка мучицы. Пеки
Хозяйки, «цыганские глазки» –
Так звали тут хлеб остряки.
Горчайшая это острота,
А выпечка вдвое горчей.
Лежу вот, снаряд с недолетом
Взмутил посветлевший ручей.
Над лесом уже не зарницы,
А огненный пушечный гром.
В прицелах – фашистские лица,
Стреляем, идем напролом.
И сзади, в знакомых селениях
Над пашнями птичий галдеж.
Идут бороздой в наступление
Крестьянки. И сеется рожь,
И в землю ложится пшеница –
С Урала везли в район.
Ершится, топорщится глица
Под елью, что схлынувший сон.
ТРИБУНАЛ
Под следствием ни разу не бывал,
Хотя играл в “»разбойники» мальчишкой.
Наслышан про отписки и про «вышки»,
И знал, что есть военный трибунал.
И вот с ним познакомился в Полесье,
Куда с соединением пришел:
Был нужным человеком на процессе –
Дай разгляжу, каков он, отщепенец,
Что самому святому изменил.
Мышиный цвет мундира – чем не немец?
Пожалуй, и родной язык забыл.
Да нет еще. Пришибленный, пугливый,
Что он, мол, не изменник – видит Бог.
И широко, как старовер, крестился:
«На немца я вот так ожесточился –
Силком забрали к Власову в обоз.
Удавкой супостаты застращали.
А дома – баба, детки. Как же жить?
Ну, прямо по рукам меня связали.
И стал обозным, сухари возить».
Снаружи блиндажа весна звенела,
Но трибуналу не до соловья.
Угрюм военюрисит. Открыл лист дела
И зачитал. И тихо «ойкнул» я.
Переношусь в горящее селение.
Рев согнанных, как гонят скот, детей.
А в здании колхозного правления
Неистовствовал «возчик сухарей».
Орал на женщин: «Вы – коммунисты!».
В учительницу – сразу все семь пуль.
Вот так входил в доверие к фашистам
Тамбовский раскулаченный куркуль.
…Когда же я его из трибунала
Под автоматным дулом выводил,
Диск разрядить ужасно подмывало,
Позволили – прикладом бы убил.
Не обходя ни встречных луж, ни грязи,
Шел власовец – в глазах белесых жуть.
Не отвертеться выродку от казни.
А вслед кричал кулик: «Туда и путь!».
ШТРАФНИКИ
В тумане пики гор, что башлыки,
Поди возьми их в лоб или охватом!
И вот шаг ускоряют штрафники –
Отчаянно свирепые ребята.
Как говорили прежде – «без креста».
Добавлю от себя – без богомолья.
И в самые-то гиблые места
Их бросила злосчастная недоля.
Хоть непечатно ты ее турни,
Не смей, однако, спорить с трибуналом –
По-разному проштрафились они,
Передовая всех их уравняла.
Ползет боец с гранатою в руке,
Ползет туда, в пороховую заметь.
Четыре кубаря в носовике,
Как горькая о лейтенанте память.
И поделом. Не вертится, что зря
Разжалован. Такая ж это драма!
У женщин бы слез хлынули моря,
Бойцы не плачут, губы сжав упрямо.
Идут, шаг убыстряют штрафники,
Отчаянно свирепые в атаке.
В тумане пики гор, что башлыки,
На трупах кровь, как втоптанные маки.
И первым бывший лейтенант бежит.
Траншеей вражьей. Падает со стоном.
Вернется в строй, страна ему простит,
Вернет доверье именем закона.
БЕЗ СУБОРДИНАЦИИ
У прицелов на примете
Жили. Брали города.
Но дурачливы, как дети,
Мы бывали иногда.
Пусть товарищи педанты
Отвернуться, обождем.
Подмигнул боец сержанту:
«Как, махнем, старшой?»,
- Махнем!».
Угадаешь вряд ли скоро,
Что зажато в кулаках.
Вот действительно умора,
Поменяли шах на мах,
Зажигалку на кресало.
«Где же камень? Где же трут?
На реке камней немало –
Не сочти сходить за труд».
А мы все от смехоты
Надрываем животы.
Спрячьте, желчные педанты,
Вы свои нотации.
Обхитрил солдат сержанта
Без субординации.
ДИКАРКИ
Большак проутюжили танки.
Копаем лопатками луг.
Две яблоньки, будто беглянки
Стоят, победив испуг.
Откуда взялись вы подружки,
В безлюдной, унылой дали?
Обидел вас кто в деревушке,
Что взяли с подворья ушли?
Шуршали листвою товарки
О чем-то своем – не поймешь.
- Ребята, да это ж – дикарки,
Их яблоки – в рот не возьмешь! –
Ругнувшись, срывает досаду
Под яблоней слева стрелок.
Мне сладких плодов и не надо –
Взял кисленьких в вещмешок.
А бой уж кипит в междуречье,
Опять в контратаку иду.
И яблочный дух из заплечья
Такой, как в домашнем саду.
РАЗЗЯВА
Весна в прострелянном жилете.
Шар солнечный вкатил Восток
В освобожденный на рассвете
Полком районный городок.
Мы ярче солнца светим лицами.
Погоны в звездочках и так.
На перекрестке нет милиции,
Для райсовета шьется флаг.
Солдатка ловко гонит строчку
И нить бежит по кумачу.
Девчушка родом из Опочки,
О красоте ее – молчу.
В друзья пытался набиваться,
Да взгляд ефрейтор отвела.
Ну, где мне смелости набраться?
Она ж флаг сшила и ушла.
С полком ушла. Себя ругал:
«Раззява – адреса не взял!».
СИНИЙ ПЛАТОЧЕК
В блиндажном окошечке неба кусочек
С чуть-чуть светловатым премилым оттенком.
На что ж он похож? Да на синий платочек
Из песни, что пела Клавдь-Ванна Шульженко.
Его подарил бы хорошей дивчине,
Что вынесла раненым дважды из боя.
Возьму, попрошу у подоблачной сини
Платок уступить мне любою ценою.
Вот будет она русокудрая, рада,
Что в роте стрелковой зовем мы сестрою.
Да точно ль платок ей шульженковский надо?
Возможно, ей больше к лицу голубое.
ЖЕНИЛИСЬ ПАРНИ ВТИХАРЯ
С тылами ЗАГСы не шагали –
Не предусмотрены. А зря.
На фронте свадеб не играли,
Женились парни втихаря.
Без музыки. Без криков «Горько!».
Друзья по чарке разопьют.
В землянке на песчаном взгорке
Влюбленным угол отведут.
Роз Гименеевых не густо
На взятом с боя рубеже.
И вдруг… плевком в святое чувство
По зауголью – «пэпэжэ».
Походно-полевая, значит,
А не законная жена.
Пусть злопыхатели судачат.
Но в чем тут девичья вина?
Сражались вместе. Полюбили.
Ее женою он назвал.
Союз сердец они скрепили
Без ЗАГСа – ЗАГС не воевал.
И по причине этой самой
Не взял никак майор развод
С чужой-чужой для сердца дамой,
Которой деньги с фронта шлет.
В огне сгорали дни и даты.
Подмял майора вражий танк.
С той дамою по аттестату
Произведет расчеты банк.
Она все думает: описка,
Лжет похоронка, он придет.
А овдовевшая связистка
От павшего ребенка ждет.
Как ей, бедняжке, с горем сладить?
Встает, заплаканной, заря.
Нам в наступлении не до свадеб –
Женились парни втихаря.
ЧЕРТОПОЛОХ
В ромашках утопало лето,
А дали были так чисты!
И в сарафан цветной одета,
Ромашкой мне казалась ты.
Да тут – война, бои, походы.
Бессчетно раз ходил в штыки.
И мне “ромашка” за три года
Не написала ни строки.
–Такая, видно уж, натура,
Закрыла чувства на замок, –
Сказал во время перекура
Один окопный мой дружок.
Потом мне в пинские болота
Дошло до слуха, что она
Нашла супруга по расчету,
Теперь – полковничья жена.
Ну что ж, случаются промашки
И много в жизни всяких «Ох».
Бегут за бруствером ромашки,
А вижу в них чертополох.
ПИСЬМО КАРАСЮ
Нет нужды ни в конвертах, ни в марках,
Треугольник нам служит вовсю.
Настрочу-ка самой Одарке.
Нет, уж лучше черкну Карасю.
Расскажу, где и как воюю,
И какой тут у пуль ералаш.
То в окопчике заночую,
То меня приголубит блиндаж.
Отдыхаю с походным комфортом.
А сухарь мне вкусней пирога.
Стал солдатом бывалым, «тертым»,
Бьем 2-ым Белорусским врага.
Тянем чарку свою фронтовую:
Стограммовка с устатку – в-во!
Только вам я рекомендую
Пить чистейшую «аш-два-о».
Сразу нравом смягчится жинка.
Бог любви затрубит в рожок.
Словом, будет ни жизнь, а картинка.
А в горилке какой же прок?
Лучше выпейте крепкого чая,
Чарку выплеснуть за окно.
Почему я ваш адрес знаю?
Подсказало вчера кино.
Ну, бывайте. Поклон Одарке,
Постарайтесь с ней жить в ладу.
Отправляю письмо я без марки,
Тут они у нас не входу».
Автор
Тема: Аракчеев Сергей Владимирович: военный журналист и поэт (Прочитано 1082 раз)